Немая баррикада - Страница 24

Они ощупывают затворы винтовок. И при этом знают, что они бессильны против этой адской пальбы. Трамвайщик с театральным биноклем не сводит глаз с первой баррикады, хотя стекла бинокля запотели от дождя и жаркого мужского дыхания.

Огонь уже переносится на первую баррикаду. Реветь хочется от жалости! Там, в ста метрах впереди, взлетают в воздух щепки. Бетон моста крошится под ударами снарядов. А потом подымается дым, легкое облачко сероватого жертвенного дыма.

Деревянная баррикада горит.

— Назад! Товарищи! Назад! — кричит трамвайщик в промежутках между взрывами. И та малютка там, Власточка. Сколько раз он жалел ее за то, что она вынуждена выполнять черную работу трамвайщика. Он видит ее черные волосы, которые ему так часто хотелось погладить..

— Назад!

Но никто не слышит. Никто не отвечает.

Два часа горел этот костер, беспрерывно засыпаемый градом гранат. Потом все рухнуло, распалось в прах.

Путь на мост был открыт.

Пожар за спиной озаряет мрак ночи. Там горят склады. Горят жилые дома и вблизи и дальше, в городе. Во тьме полыхают пурпурные знамена.

Франта и Недерланд, Бручек и трамвайщик, интеллигенты и рабочие, стоя, на коленях, лежа, не покидают своих огневых позиций. Счет изменился. Теперь — мы первые.

Но во тьме перед ними и на мушках их винтовок никого нет. Быть может, зверь залез в берлогу? Зализывает раны, или лежит притаившись? А может быть, боится темноты, под покровом которой насытился кровью?

Кто знает…

Влтава плещется о быки моста. Она совсем иная, чем славная река Мансанарес. И тем не менее, все похоже. Мадрид и Прага. Тогда, в мае тридцать восьмого года, когда Франта возвращался на родину, хромой, с простреленной ногой, — это было ясно. Уже тогда было ясно. Мы еще схватимся с ними. Франко и мавры, Гитлер и эсесовцы, вся эта сволочь — из одного змеиного гнезда.

Сладкозвучные имена обесчещенных африканским сбродом женщин: Консолацион, Долорес, Мануэлла, нежные тельца разорванных шрапнелью детей, сонная тишина белых домиков, разрушенных бомбами. И пулеметы, несущие смерть, — пулеметы, вместо колоколов и кастаньет.

Товарищ Недерланд, кажется, дремлет. Дремлет стоя, сжимая руками автомат. Или он тоже думает о своей стране?

Франта Кроупа думает вместе с ним и за него, будто перелистывает детскую книжку с картинками. Ветряные мельницы, коровы с тяжелым выменем, лодки на спокойных каналах, тюльпаны. Такова Голландия в представлении Франты. И вдруг вода, потоки мутно-коричневой воды, смывающей плодородные пласты, морской воды, ядовитой от солей, заливают картину. Так немцы хвастали в кинокартинах. Так они уничтожили родину товарища.

Существует ли на свете кто-нибудь, кого они пощадили? Кого оставили в покое?

После полуночи на баррикаду прибежал поручик. Вместо фуражки на раненой голове окровавленная повязка. В руке тяжелый пистолет. Он измучен и дышит с трудом.

— Товарищи… — едва выговорил он, как будто слова застревали у него в горле, — товарищи, надо оставить… эту баррикаду.

— Ерунда! — яростно закричали ему в ответ. Может быть, он переодетый враг? Или трус? Капитулянт? На него посыпалась дикая ругань, чем дальше, тем отчаяннее и злее.

Он устало махнул рукой. Немцы переправляются на лодках через реку. Там внизу, на берегу в темноте между складами, пустыми вагонами и перевернутыми лодками идет бой.

За этой баррикадой есть ведь еще одна на самом конце моста, она защищена с флангов, ее мы и будем держать.

Но вдоль всего берега пусто, куда ни глянь — пусто. Если мы потеряем берег, если только дадим им высадиться — все погибло. Он говорит так, словно исходит кровью.

Внизу у воды затрещали выстрелы. Быть может, немцы еще на середине реки. А может, им остался один прыжок до берега. И тогда…

— Приказываю именем революции.

Нехотя встают они один за другим. Оставить свою баррикаду! И без единого выстрела. От стыда мутится в голове. А все же поручик прав. Прав с военной точки зрения. На берегу нужны винтовки, нужны стрелки. Если будет занят берег, немцы возьмут эту баррикаду с тыла. Все поднялись. Только трое не сдвинулись с места.

Один — товарищ Недерланд. Потому, что мыслями он, наверно, там у себя, над каналом, в тени расстрелянных ветряных мельниц, у грядки тюльпанов. В стране, уничтоженной морем.

С ним Франта Кроупа. Потому, что он-то защищает две реки — Влтаву и Мансанарес. Он помнит гордый железный лозунг, брошенный когда-то в лицо нападавшим маврам.

И третий — Бручек. Потому, что он старый солдат, чорт возьми, и хочет, наконец, хоть раз выстрелить.

Уходящие кричат Недерланду, показывая ему рукой — назад. Он оборачивается и делает отрицательный жест. При этом он усмехается, как напроказивший школьник.

Кричат Франте.

— Брат поручик, я останусь здесь. Считаю, что так нужно!

— Только пропадешь зря.

— Пускай.

Поручик отправляет ребят вперед. Уходят все с сожалением. Но там внизу, у реки, в подвальных убежищах спят на полосатых матрацах их матери.

Там лежат, тепло укутанные, их дети. Там, куда с берега только один шаг. Поручик подходит к Франте к подает ему руку.

— Я понимаю, что здесь должен кто-то остаться. Но…

— Никаких «но»… Смотрите, удержите берег… Честь…

«Честь знамени», — думает поручик уходя. Он солдат.

Бручек притворяется спящим. Ему не хочется вступать в разговоры с этим молокососом. Только когда они остаются втроем, он обстоятельно сморкается, потягивается и, удовлетворив таким образом все свои физические потребности, лукаво подмигивает Франте.